Хан и его сын
Был в Крыму хан Моссолайма эль Асваб, и был у него сын Толайк Алгалла…
Прислонясь спиной к ярко-коричневому стволу арбутуса, слепой нищий, татарин,
начал этими словами одну из старых легенд полуострова, богатого воспоминаниями,
а вокруг рассказчика на камнях – обломках разрушенного временем ханского
дворца – сидела группа татар в ярких халатах, в тюбетейках, шитых золотом.
Вечер был, солнце тихо опускалось в море, его красные лучи пронизывали
темную массу зелени вокруг развалин, яркими пятнами ложились на камни,
поросшие мхом, опутанные цепкой зеленью плюща. Ветер шумел в купе старых
чинар, листья их так шелестели, точно в воздухе струились невидимые глазом
ручьи воды.
Голос слепого нищего был слаб и дрожал, а каменное лицо его не отражало
в своих морщинах ничего, кроме покоя; заученные слова лились одно за другим,
и перед слушателями вставала картина прошлых, богатых силой чувства дней.
Хан был стар, - говорил слепой, - но женщин в гареме было много у него.
И они любили старика, потому что в нем было еще довольно силы и огня, и
ласки его нежили и жгли, а женщины всегда будут любить того, кто умеет
сильно ласкать, хотя бы и в морщинах было лицо его – в силе красота, а
не в нежной коже и румянце щек.
Хана все любили, а он любил одну казачку-полонянку из днепровских степей
и всегда ласкал ее охотнее, чем других женщин гарема, где было триста жен
из разных земель, и все они красивы, как весенние цветы, и всем им жилось
хорошо. Много вкусных и сладких яств велел готовить для них хан и позволял
им всегда, когда они захотят, танцевать, играть…
А казачку он часто звал к себе в башню, из которой видно было море, там
для казачки он имел все, что нужно женщине, чтобы ей весело жилось: сладкую
пищу, и разные ткани, и золото, и камни всех цветов, музыку, и редких птиц
из далеких стран, и огненные ласки влюбленного. В этой башне он забавлялся
с ней целые дни, отдыхая от трудов своей жизни и зная, что сын Алгалла
не уронит славы ханства, рыская волком по русским степям и всегда возвращаясь
оттуда с богатой добычей, с новыми женщинами, с новой славой, оставляя
там, сзади себя, ужас и пепел, трупы и кровь.
Раз возвратился он, Алгалла, с набега на русских, и было устроено много
праздников в честь его, все мурзы острова собрались на них, были игры и
пир, стреляли из луков в глаза пленников, пробуя силу руки, и снова пили,
славя храбрость Алгаллы, грозы врагов, опоры ханства. А старый хан был
рад славе сына. Хорошо было старику знать, что когда он умрет, - ханство
будет в крепких руках.
Хорошо было ему, и вот он, желая показать сыну силу любви своей, сказал
ему при всех музах и беках – тут, на пиру, с чашей в руке, сказал:
- Добрый ты сын, Алгалла! Слава аллаху, и да будет прославлено имя
пророка его!
И все прославили имя пророка хором могучих голосов. Тогда хан сказал:
- Велик аллах! Еще при жизни моей он воскресил мою юность в храбром
сыне моем, и вот вижу я старыми глазами, что, когда черви источат мое сердце,
- жив буду я в сыне моем! Велик аллах и Магомет, пророк его! Хороший сын
у меня есть, тверда его рука и ясен ум… Что хочешь ты взять из рук отца
твоего, Алгалла? Скажи, и я дам тебе по твоему желанию…
И не замер еще голос хана-старика, как поднялся Толайк Алгалла и сказал,
сверкнув глазами, черными, как море ночью, и горящими, как очи горного
орла:
- Дай мне русскую полонянку, повелитель-отец!
Помолчал хан – помолчал, столько времени, сколько надо, чтобы подавить
дрожь в сердце, - и промолчав, твердо и громко сказал:
Бери! Кончим пир, - ты возьмешь ее.
Вспыхнул удалой Алгалла, великой радостью сверкнули орлиные очи, встал
он во весь рост и сказал отцу-хану:
- Знаю я, что ты мне даришь, повелитель-отец! Знаю это я… Раб я твой –
твой сын. Возьми мою кровь по капле в час – двадцатью смертями я умру за
тебя!
Не надо мне ничего! – сказал хан, и поникла на грудь его седая голова,
увенчанная славой долгих лет и многих подвигов.
Скоро они кончили пир, и оба молча рядом друг с другом пошли из дворца
в гарем.
Ночь была темная, ни звезд, ни луны не было видно из-за туч, густым ковром
покрывшим небо.
Долго шли во тьме отец и сын, и вот заговорил хан эль Асваб:
- Гаснет день ото дня жизнь моя – и все слабее бьется мое старое сердце,
все меньше огня в груди. Светом и теплом моей жизни были знойные ласки
казачки… Скажи мне, Толайк, скажи, неужели она так нужна тебе? Возьми сто,
возьми всех моих жен за одну ее!..
Молчал Толайк Алгалла, вздыхая.
– Сколько дней мне осталось? Мало дней у меня на земле… Последняя радость
жизни моей – эта русская девушка... Она знает меня, она любит меня, - кто
теперь, когда ее не будет, полюбит меня, старика, - кто? Ни одна из всех,
ни одна, Алгалла!..
Молчал Алгалла…
- Как я буде жить, зная, что ты обнимаешь ее, что тебя целует она? Перед
женщиной нет ни отца, ни сына, Толайк! Перед женщиной все мы – мужчины,
мой сын… Больно будет мне доживать мои дни… Пусть бы все старые раны открылись
на моем теле, Толайк, и точили бы кровь мою, пусть бы я лучше не пережил
этой ночи, мой сын!
Молчал его сын… Остановились они у двери гарема и, опустив на груди головы,
стояли долго перед ней. Тьма была кругом, и облака бежали в небе, а ветер,
потрясая деревья, точно пел, шумел деревьями.
– Давно я люблю ее, отец… - тихо сказал Алгалла.
– Знаю… И знаю, что она тебя не любит… - сказал хан.
– Рвется сердце мое, когда я думаю про нее.
– А мое старое сердце чем полно теперь?
И снова замолчали. Вздохнул Алгалла.
– Видно, правду сказал мне мудрец-мулла – мужчине женщина всегда вредна:
когда она хороша, она возбуждает у других желание обладать ею, а мужа своего
предает мукам ревности; когда она дурна, муж ее, завидуя другим, страдает
от зависти; а если она не хороша и не дурна – мужчина делает ее прекрасной
и, поняв, что ошибся, вновь страдает через нее, эту женщину…
– Мудрость не лекарство от боли сердца, - сказал хан.
Поднял голову хан и грустно поглядел на сына.
– Убьем ее, - сказал Толайк.
– Ты любишь себя больше, чем ее и меня, - подумав, тихо молвил хан.
– Ведь и ты тоже.
И опять они помолчали.
– Да! И я тоже, - грустно сказал хан. От горя он сделался ребенком.
– Что же – убьем?
– Не могу я отдать ее тебе, не могу, - сказал хан.
– И я не могу больше терпеть – вырви у меня сердце или отдай мне ее…
Хан молчал.
– Бросим ее в море с горы.
– Бросим ее в море с горы, - повторил хан слова сына, как эхо сынова голоса.
И тогда они вошли в гарем, где она уже спала на полу, на пышном ковре.
Остановились они перед ней, смотрели; долго смотрели они на нее. У старого
хана слезы текли из глаз на его серебряную бороду и сверкали в ней, как
жемчужины, а сын его стоял, сверкая очами, и, скрежетом зубов своих сдерживая
страсть, разбудил казачку. Проснулась она – и на лице ее, нежном и розовом,
как заря, расцвели ее глаза, как васильки. Не заметила она Алгуллу и протянула
алые губы хану.
– Поцелуй меня, орел!
– Собирайся… пойдешь с нами, - тихо сказал хан.
Тут она увидела Алгаллу и слезы на очах своего орла и – умная она была
– поняла все.
– Иду, - сказала она. – иду. Ни тому, ни другому – так решили? Так и должны
решать сильные сердцем. Иду.
Молча они, все трое, пошили к морю. Узкими тропинками шли, ветер шумел,
гулко шумел…
Нежная она была девушка, скоро устала, но и гордая была – не хотела сказать
им этого.
Когда сын хана заметил, что она отстает от них, - сказал он ей:
– Боишься?
Она блеснула глазами на него и показала ему окровавленную ногу…
– Давай понесу тебя! – сказал Алгалла, протягивая к ней руки. Но она обняла
шею старого орла. Поднял хан ее на свои руки, как перо, и понес; она же,
сидя на его руках, отклоняла ветки от его лица, боясь, что они попадут
ему в глаза. Долго они шли, и вот уже слышен гул моря вдали. Тут Толайк,
- он шел сзади их по тропинке, - сказал отцу:
– Пусти меня вперед, а то я хочу ударить тебя кинжалом в шею.
– Пройди, – аллах возместит тебе твое желание или простит, - его воля,
- я же, отец твой, прощаю тебя. Я знаю, что значит любить.
И вот оно, море, перед ними, там, внизу, густое, черно и без берегов. Глухо
поют его волны у самого низа скалы, и темно там. Внизу, и холодно, и страшно.
– Прощай! – сказал хан, целуя девушку.
– Прощай! – сказал Алгалла и поклонился ей.
Она заглянула туда, где пели волны, и отшатнулась назад, прижав руки к
груди.
– Бросьте меня, - сказала она им…
Простер к ней руки Алгалла и застонал, а хан взял ее в руки свои, прижал
к груди крепко, поцеловал и, подняв ее над своей головой, бросил вниз со
скалы.
Там плескались и пели волны, и было так шумно, что оба они не слыхали,
когда она долетела до воды. Ни крика не слыхали, ничего. Хан опустился
на камни и молча стал смотреть вниз, во тьму и даль, где море смешалось
с облаками, оттуда шумно плыли глухие всплески волн, и ветер пролетал,
развевая седую бороду хана. Толайк стоял над ним, закрыв лицо руками, -
камень, неподвижный и молчаливый. Время шло, по небу одно за другим плыли
облака, гонимые ветром. Темные и тяжелые они были, как думы старого хана,
лежавшего над морем на высокой скале.
– Пойдем, отец, - сказал Толайк.
– Подожди… - шепнул хан, точно слушая что-то. И опять прошло много времени,
плескались волны внизу, а ветер налетал на скалу, шумя деревьями.
– Пойдем, отец…
- Подожди еще…
Не один раз говорил Толайк Алгалла:
– Пойдем, отец.
Хан все не шел от места, где потерял радость своих дней.
Но – все имеет конец! – встал он, могучий и гордый, встал, нахмурил брови
и глухо сказал:
– Идем…
Пошли они, но скоро остановился хан.
– А зачем я иду и куда, Толайк? – спросил он сына, - Зачем мне жить теперь,
когда вся моя жизнь в ней была? Стар я, не полюбят уже меня больше, а если
никто тебя не любит – неразумно жить на свете.
– Слава и богатство есть у тебя, отец…
– Дай мне один поцелуй и возьми все это в награду. Все это мертвое – одна
любовь женщины жива. Нет такой любви – нет жизни у человека, нищ он, и
жалки дни его. Прощай, мой сын, благословение аллаха над твоей головой
да прибудет во все дни и ночи жизни твоей. – И повернулся хан лицом к морю.
– Отец, сказал – Толайк, - отец!… - И не мог больше сказать ничего, так
как ничего нельзя сказать человеку, которому улыбается смерть, ничего не
скажешь ему такого, что возвратило бы в душу его любовь к жизни.
– Пусти меня…
– Аллах…
– Он знает…
Быстрыми шагами пошел хан к обрыву и кинулся вниз. Не остановил его сын,
не успел. И опять ничего не было слышно – ни крика, ни шума падения хана.
Только волны все плескались там, да ветер гудел дикие песни.
Долго смотрел вниз Толайк Алгалла и потом вслух сказал:
– И мне такое же твердое сердце дай, о аллах!
… Так погиб хан Мосолайма эль Асваб, и стал в Крыму хан Толайк Алгалла…
|
|
Оглавление:
|
