Бедный Сеит-Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду,
сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня,
когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный
бузурган или спелую сладкую рябину.
- Ничего, кушай.
И начинал напевать свою грустную песенку – Чершамбе-Чершамбе.
Все знали эту Чершамбе и отчего поет ее Сеит-Яя, бедный Сеит-Яя, который
давно уже не в своем уме.
Не помнили, когда пришел Сеит-Яя в деревню. Говорили только, что еще тогда
замечали за ним странное.
Трудно было найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил
чубуки.
Он был всегда в работе, редко заходил в кофейню, казался тихим, безобидным.
Но кто ближе к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное,
и поэтому многие не любили его.
Вспоминали, как срамил он почтенного Пурамета, который, когда выходил из
дому, всегда трогал угол: - Тронь два раза на всякий случай.
Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда
умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней
деревне собаки. Все знали, что после этого бывает, но Сеит-Яя сказал громко:
- Умного в сотские выбрали!
У Муртазы пала лошадь. Поздравляли Муртазу. Народ верит, что пожалел Аллах
человека, если вместо него взял лошадь. Ворчал Сеит-Яя:
- Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься вашими делами. Скоро бублики печь
вам будет.
Качал головой мулла:
- Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык, что болтает.
И назвал его дурнем, когда услышал, что посмеялся Сеит-Яя над пятницей.
В пятницу шли пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя.
- Идите, идите, я в среду приду.
- Плохо дело, - сказали старики, - видно, Аллах отнял у него разум совсем.
Дурень Сеит-Яя.
И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел
отдавать свою дочь за него замуж.
А время пришло Сеит-Яя жениться, и многие заметили, что стал тосковать
он.
Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках, и решила
посватать одну вдовушку из казанских.
Не любят наши татары чужих. У тех девушки ходят открытыми, не стыдятся
разговаривать с мужчинами, городское платье начинают носить.
Но Сеит-Яя согласился. – Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый
огурец, - все огурец.
- Сватай, - сказал он хозяйке, и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.
Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава
Сеит-Яя.
- Хороша, жаль, что не закрывается. Спокойней было бы.
Постоял еще, облокотившись о косяк.
- Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.
Присвистнул и ушел к себе.
Не спал в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке,
вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула
платок и пошла под орешину.
Под орешиной свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться;
однако скоро нашел ее Сеит-Яя.
- Буду тебя сватать, пойдешь за меня?
Колебалась ответить. Пожалуй, люди засмеют, пошла замуж за дурня.
Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой баклавы
и не боялся шепнуть на ухо стыдное слово.
И согласилась вдовушка.
- Пойду.
Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:
- Наверное поладил.
А по пятницам, когда все татары отдыхали, устраивал свое хозяйство; складывал
соба на дворе, чтобы печь хлеб; мастерил сарайчик для коровы.
- Сено где возьмешь? – спрашивала хозяйка.
- Накошу на Юланчике.
Дивилась хозяйка:
- Да ты в уме ли?
Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным
гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась, копной сена,
а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары.
Акмелизский хан выписал из Стамбула. Но остались от нее детеныши. Потому
что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеенышами.
И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое
гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе.
И никто не ходил на Юланчик. Но Сеит-Яя не побоялся.
- Это люди все об Юланчике выдумали. Никаких джиннов нет и шайтана нет,
может, ничего нет.
- Тогда коси себе, дурень.
И пошел Сеит-Яя на Юланчик.
Оттого, что не ходили туда, стояла трава по пояс, а из-под косы выскакивали
зайцы, выпархивали птицы.
Накошу сена, приду охотиться, - подумал Сеит-Яя. И только подумал, как
вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с хвостом вверх.
Завыла собака. Передразнил ее Сеит-Яя.
- Вой, вой, я тоже умею.
И не увидел ее больше. Но нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по
земле серую тень.
Сеит-Яя решил отдохнуть и прилег под дикой грушей.
- На половину зимы накосил; зайцев набью – шубу жене сделаю; дичи набью
– хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить.
И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как
закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только
ему, что вдали играет музыка.
Открыл глаза и застыл от ужаса.
Летела на него козлиная свадьба. Впереди три горбатых козла, с человечьим
лицом, дудели на камышовых дудках: за ними старый козел с вывернутыми рогами
бил в бумбало коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы и среди
них на верблюде сидела, вертелась, с бубном в руке, его невеста. Хотел
броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горб верблюда.
И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них
окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.
Помутилось в глазах Сеит-Яя. Вспоминал он потом только, что позади всех
бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал поворачиваясь:
- Чершамбе, чершамбе!..
Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашел своей невесты. Ушла куда-то
и больше не возвращалась.
Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду и только по
пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил
к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый,
Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил:
- Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горбатый
джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе.
И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим
голосом напевал свою печальную песенку:
- Чершамбе, Чершамбе.
|
|
Оглавление:
|
